— Что-что? — спросил Граве.
— М-м… Я имел в виду перестрелку. Ну, что же — видимо, мы хотя бы приблизительно разобрались в обстановке. Пошли?
Граве взглянул на часы.
— Я полагаю, что сейчас уже нет смысла. Через четверть часа должен быть следующий автобус, и с ним, я надеюсь, ничего подобного не случится. За это время до следующей остановки нам не дойти.
— А вы уверены, что следующий будет? — недоверчиво спросила Ева.
— Простите, доктор, но я надеюсь, вы не станете поддерживать предположения нашего спутника? Вам, жителю цивилизованной страны, было бы непростительно делать столь экстремальные предположения: будто у нас может произойти нечто… подобное.
— Ну, если говорить серьезно, — не сразу ответила Ева, — мне, откровенно говоря, страшно не хочется говорить серьезно, мне спать хочется… Но раз уж вы затеяли серьезную беседу… Мы, медики, кое-что начали понимать всерьез и раньше. А биологи — еще раньше нас. Начали… Но понимание, мне кажется, — это не миг, не прозрение, это влюбиться можно мгновенно… а понимание — процесс длительный. Хотя для начала нужен какой-то толчок… вроде нашей ОДЫ. Нет, мы понимали, что цивилизация приносит и немалый вред — но прикрывались успехами медицины, увеличением продолжительности жизни, и нам казалось, что проигранное в одном месте мы возмещаем в другом, и равновесие в общем сохраняется. Но вот все начинает становиться на места, и делается как-то неуютно… — она поежилась.
— Это нервы, только нервы, — сказал Граве. — Конечно, вы имеете дело с больными, а вот я с вами не могу согласиться. За последние десятилетия человечество выиграло великую битву — против ракет и ядерных головок. Мы победили без крови. И это настолько грандиозно, что на то, что вас беспокоит, я смотрю как на относительно мелкие неприятности.
— То была первая холодная война, — сказал Милов. — А сейчас мы вступили во вторую, и она будет посложнее. Потому что тогда воевать приходилось в основном с предрассудками, амбициями политиков и военных, ложными понятиями престижа, просто упрямством, порой — тупоумием, интересами военной промышленности; но тут можно было победить, потому что в глубине души все были согласны с самого начала: уж очень конкретной выглядела смерть. Как в авиакатастрофе: если вы падаете с неба — надежды не остается. Вот мы и выиграли. А сейчас идет та же самая битва за выживание. Но только если там враг был конкретен, я говорю не о пресловутом «образе врага», а о враге всеобщем: оружии, которое можно было при случае увидеть и потрогать, и если тот враг был не в нашей повседневной жизни, а вне ее — мы не катались на ракетах и не ели ядерные заряды, — то сейчас все неопределенно, опасность не концентрируется на десятке или сотне военных баз, она в нашем гараже, холодильнике, тарелке, стакане —; она везде. И поняв это, человек хочет возвращения к первозданной чистоте воздуха, воды, пищи — но еще не согласен жертвовать ради этого всем комфортом, и пока он торгуется со смертью — процесс идет…
— Не согласен, — решительно объявил Граве. — Не могу признать, что мы ничего не сделали для устранения опасности. Да вот хотя бы: супруг доктора, господин Рикс, человек у нас весьма уважаемый и не раз оказывавший стране услуги, не получил разрешения правительства на создание тут, у нас, какого-то своего предприятия — оно оказалось неэкологичным, и парламент… Впрочем, доктор наверняка знает все это значительно лучше меня.
— Ничего я не знаю, — сказала Ева, нахмурившись, — и не желаю знать, мы занимаемся каждый своими делами… Видите, мы снова пришли к разговору о смерти; однако это будет уже не падение с высоты, это будет рак, и та его форма, которую излечивает только нож. Рак — это не только Лестер, это и мы с вами, Граве, и еще миллионы умных, образованных, деятельных людей. Мы упустили миг, когда цивилизация из доброкачественной начала перерождаться в раковую.
— Вот именно, — подхватил Милов. — А ведь если больной понял, что у него — скверная опухоль, и хирурга нет — он согласится, чтобы ее хоть топором удалили, и пусть это сделает хоть дровосек — иначе смерть… И вот Процесс понимания этот шел достаточно давно, и ему помогали — журналисты, парламентарии, гуманисты, проповедники…
— Уж лучше бы они молчали, — вздохнул Граве. — Конечно, свобода печати — великая вещь, однако порой…
— Наоборот: надо было договаривать до конца. Кричать: рак не проходит от аспирина! Мы туманно предупреждаем каждого курильщика: гляди, парень, наживешь себе рак легких! Но курить не запрещаем: насилие над личностью, да и все же доходная статья… Точно так же пытались предупредить человечество — но никто не попытался что-то сделать всерьез. Очищение? Но сигарета с фильтром не становится безвредной, верно? Курильщик скажет вам: бросить трудно, привычка, потребность… Так же и человечество: оно привыкло, у него есть потребность во всем, что дает современная цивилизация. Но ведь и наркотик становится потребностью! Так что если в результате начинаются серьезные осложнения или, как теперь любят говорить, непредсказуемые события — хотя на самом деле они легко предсказуемы, — то единственное, что можно сделать, это выбрать: на чьей ты стороне.
— Как легко рассуждать, господин Милф, — сказал Граве холодно, — когда горит дом соседа… Интересно, а что бы вы сделали, происходи это у вас дома?
— Я был бы с теми, кто за жизнь, — сказал Милов, — жизнь ценой комфорта, а не наоборот. Я не из самоубийц. И думаю —: вы, господин Граве, тоже. Хотя — вы ведь не верите, что здесь, у вас, может происходить что-то серьезное…
Граве помолчал.
— Видимо, автобуса не будет, — сухо произнес он затем. — Что же, идемте. К сожалению, мы потеряли немало времени.
— Пешком в город? — воскликнула Ева. — Даже если мы и дойдем, то в лучшем случае к вечеру…
— Важно дойти до перекрестка, — сказал Граве. — Тут мы в стороне, но между Центром и городом какое-то движение наверняка существует: остановим первую же машину…
— Дан, придумайте что-нибудь, — сказала Ева. — Понимаете, я все-таки ухитрилась стереть ноги на этой дороге и не знаю теперь…
— Все очень просто, — сказал Милов. — Вы вдвоем оставайтесь здесь пока. Я доберусь до перекрестка и первую же попавшуюся машину пригоню сюда.
— Вы полагаете, водитель согласится? — на всякий случай спросил Граве.
— Я его очень попрошу, — сказал Милов. — Так, чтобы он не смог мне отказывать.
— Да нет, — подумал Милов. — Я здесь человек посторонний, я не нахожусь в состоянии войны с этой страной, что бы тут ни происходило. Значит, если он попросит меня подойти — подойду спокойно и вежливо…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});